ВРЕМЕНА НЕ ВЫБИРАЮТ

Киевлянка Ирина ХОРОШУНОВА в дневнике 1943 года: «Шевелится Бабий Яр окровавленным песком... Это безумие. Оно сильнее меня. И надо ли мне с ним бороться?»

Интернет-издание «ГОРДОН» продолжает серию публикаций из дневника Ирины Хорошуновой —
художника-оформителя, 28-летней коренной киевлянки, пережившей оккупацию украинской
столицы в годы Второй мировой войны.

«В такие ночи не плачется. Только не понять ничего. И сумасшествие подбирается»

3 марта 1943 года, среда.

С утра снова районная управа. Исполнители, которые ничего не хотят исполнять. Вскрытие обещанной нам квартиры откладывается. Управдом что-то крутит. По уговору со Степаном должна идти смотреть еще квартиры. Погода ужасная. Лепит мокрый снег. Холодно, сыро, безнадежно тоскливо. Звонила в полицию, не хотелось идти далеко. Ответил грубый немецкий голос:

Руины Малого паcсажа на Крещатике, 1943 год. Сейчас там здание Киевской госадминистрации под номером 36

— Сегодня звонить нельзя.

Странно как-то. Почему в полиции немцы? Пошла к полиции. Там дежурный сказал:

— Сегодня приема нет, — и вызвать Степана отказался.

Снова показалось странным. Но Степан говорил — ждали приезда шефа.

Домой близко, можно согреться. Дома Леля и Шурка. Татьяна с Аней ушли на базар. В комнате Татьяны тепло. Никуда не уходить бы и не выбираться. А Шурка подошла, взяла за руку и, как иногда, говорила ласково:

— Инечка, ты моя хорошенькая. Я тебя так люблю!

Не знала, что будет это мое последнее свидание с нею. Пальто просохло. Около часу ушла из дому. Татьяны не было. Леля сердилась, как всегда, что застряла по дороге. А я забыла жакет в комнате Татьяны. Но вспомнила, когда была далеко от дома. Холодно было.

Нюся хотела испечь торт Татьяне по случаю годовщины свадьбы. Условились идти к ним вместе. Нюся пошла печь. Я — на Ново-Левашовскую и Новый переулок еще смотреть квартиры. Там снова все разрушенное. Только управдом оказался симпатичным. Сказал прийти позже, будут квартиры.

Как никогда, удачный торт вышел у Нюси. Из-за него задержались. В половине пятого вышли из дому. Настроение было хорошее. После усталости, безнадежности поисков отошло все на время. Приятно было, что вспомнила Нюся о Татьяниной годовщине.

Ничего не предчувствовалось.

А у Десятинной церкви навстречу Ксения Ивановна и Ната Тершовская. Плачут. Остановили меня. Специально ждут. Говорят:

— Таню с Шурочкой и Ольгу Александровну гестаповцы забрали. Не идите домой.

Вот и все.

Венгерский регулировщик на Печерске ( сейчас угол Московской и Ивана Мазепы), Киев, 1943 год

Повели они меня на Житомирскую. А потом мы решили идти на Андреевский, только к Любови Васильевне. Пришли. Они обрадовались, что меня увидели. Мария Ивановна и Любовь Васильевна стояли на подоконнике, в окно смотрели. В моей комнате кто-то электрическим фонариком стол освещал. Потом шторы спустили и свет зажгли. Потом то же в Татьяниных комнатах, в одной, другой. Полчаса прошло. Свет погас. Как оглушенные все. Даже говорить все боятся.

Через полчаса еще Шляпниковы пришли. Тоже с тортом шли. Перепугались насмерть. Торт во дворе бросили, когда увидели разгромленную квартиру. По очереди выходить решили. Они раньше ушли. Мы потом вышли. На Житомирскую. Ушла Нюся. К Антонине Федоровне чужие люди все приходили по поводу починки водопровода разговаривать. А я, как помешанная. Слушаю, не понимаю. Антонина Федоровна гадать села. Мне какие-то разговоры неприятные гадает, удача дел мне. А им? И так словно вместо меня дерево какое-то. Ничего понять не могу.

Говорили только, что после, как увели наших, прибегала жена какого-то следователя. Говорила, ее мужа тоже арестовали. Понятным стал странный неприемный день в полиции. Татьяну через парадное вывели. Несла Шурку на руках. Плакала. А потом Леля через кухню шла. Чемоданчик несла. В платках обе ушли. Куда? Увели их немцы. Шурка плакала.

Не могу писать. Разрывается сердце. И почему только не была хоть Шурка в этот день у Дунечки? Осталась бы она.

Страшная бесконечная ночь. В такие ночи не плачется. Только не понять ничего. И сумасшествие подбирается. В ящике стола ключ от сарая остался. А в книгах последняя тетрадь дневника. Весь дневник в сарае, а ключ в столе. Что, если найдут? И ночь без конца. С ужасной медленностью движется.

На Андреевском просила Лелины шкафы взломать. Пока в ее комнате не были, вещи вынести.

«День, как ночь. Каждый стук — идут за мной»

4 марта 1943 года, четверг.

Утром в шесть часов Нюся пришла. Условилась вечером к Элеоноре Павловне свести меня. На работе должна сказать, что ничего обо мне не знает и волнуется, почему меня нет. Но пока ничего не говорить. Может быть, выяснится что-нибудь. Ушли на работу. Меня заперли. Соседи знать не должны, что я в квартире. За стенкой соседка костылями громыхает. Стук каждый — словно уже гестаповцы за мною идут. И мысли, как иглы раскаленные. Сердце немеет противно.

Противотанковые ежи на улице Ровноверштрассе (бульвар Тараса Шевченко), 1943 год

Днем Аня пришла. Арестована вся семья Давыдовых. С детьми, работницами, гостями. Всех забрали. Только одна из них, Соня, продавала мясо во дворе и, как была, без документов, без одежды, по горе убежала. Спаслась. Убеждают меня, что дело в спекуляции, которую Степан покрывал. Но не верю я. Знаю, он был связан. Писать не могу. В полиции арестовано девятнадцать следователей.

День, как ночь. Каждый стук — идут за мной. Александра Георгиевна рано пришла. Нюся должна была прямо на Андреевский идти. Там сарай должны взломать. Дневник вынуть. Прошу немедленно сжечь его. Шкафы взломать в Лелиной комнате. Квартира открыта. Попытаться войти должны. Так страшно, так страшно! А вдруг там есть кто? Лучше мне самой идти, а не им. Все равно мне жить уже невозможно.

«Мимо гестапо идем. Там они, а я, как зверь, которого ловят. И ничем, ничем не могу помочь! Только звезды горят, как факелы. Они кажутся чудовищно яркими»

Прошу Александру Георгиевну пойти сказать, чтобы не ходили в квартиру. Ушла она, и нет ее. Шесть часов нет. Антонина Федоровна не обедает, ждет. Сердца больше нет. Совсем отнялось. Шесть с четвертью — нет. Половина седьмого. Семь. Четверть восьмого.

— Я пойду туда.

Антонина Федоровна не пускает.

— Если их забрали, зачем тебе туда?!

Пропагандистские листовки на улицах оккупированного Киева

Без двадцати восемь приходят. Нет больше ни сердца, ничего. Ничего не сделали. Шифоньерку надломали, а открыть не могут. А, главное, сарай взломать нельзя. Крепкий. В квартиру Мария Ивановна с Дунечкой вошли. Открыта, нет никого. К книгам бросились. Забыли, какую сказала. От обиды заплакала Мария Ивановна. Подумать только, такой риск и ничего не сделали. Темно на улице. Черно совсем. Мне лучше так. Словно безопаснее.

Мимо гестапо идем. Там они, а я, как зверь, которого ловят. И ничем, ничем не могу помочь! Только звезды горят, как факелы. Они кажутся чудовищно яркими. И так нелепо, что на них обращаешь внимание, когда страшной такой вещью жизнь закончилась. Орион крестом сияет. Его видят наши люди на той стороне, но нет силы, которая могла бы спасти их — Таню, Шурку, Лелю.

У Элеоноры Павловны не знает никто меня. Ночь снова. Элеонора Павловна, не колеблясь, меня приняла, свою комнату мне отдала. И сидит со мной. Снова бесконечная ночь. И вместо сердца затвердевшая, как камень, боль.

5 марта 1943 года, пятница.

Утром Нюся в библиотеке сказала, Бенцинг не знает еще. Луиза Карловна и Геппенер советуют на работу выйти. Хорошо отнеслись. Потрясены. Не могу больше сидеть так. Идем вместе на Андреевский. Там позвонила в звонок. Звонит. А дверь открыта. Вошла, не думая. В коридоре картошка рассыпана. Комнаты Татьяны заперты на внутренний замок. Моя открыта. На столе пшено и махорка рассыпаны. Шкафы открыты. Но тетрадь, ключ от сарая на месте. Взяли и пошли. Моя вина свалилась с плеч. Тогда к дворнику. Говорит, сестра и Леля сказали, что квартирантка я, чужая им. Говорит, что напрасно скрылась. Фамилия другая. А ведь Лелину фамилию не спросили даже.

Разрушенное здание городской думы на Думской площади (Майдан Независимости)

С Дунечкой сложили какие-то вещи в узел и в чемодан. В шкафу с сахаром банка, в коридоре масла немного и сало наше осталось. Двигаюсь, словно заведенная, стараюсь не думать. За час, что можно было, из комнаты вынесли. Книги остались. На кровати Лелино одеяло оставила. Чтобы комната жилой вид имела. Будильник завела. Радио включила. Квартирантка!

Пошла в жилкооп. Карточку контрольную получила. Андрухова, сестра Воробьевой, волнуется, не из-за подписей ли для них наших забрали. Заявление с нашими подписями на Воробьеву так в кармане у Степана и сталось. Но я-то знаю, что дело не в том. Семья Воробьевой пока на месте.

Вечер. Снова ночь скоро. Эту ночь у Шляпниковых.

Заснуть бы! А ночь, как раскаленная. И сердца вовсе нет. Ужасные видения пыток гестаповских. И стоят они все три перед глазами. Шурка, как руку мне целовала. Леля с грустными, усталыми глазами. А Татьяна в своем сером платье, танцующей на одной из их вечеринок.

О Степане не могу думать. Ничего не известно. Ничего не могу понять. Стараюсь не допускать к себе сумасшедшие мысли. Знаю хорошо — только допустишь, все пропало. И никому уже никогда не поможешь.

6 марта 1943 года, суббота.

С утра ничего. Я в библиотеке. Ничего не делаю. Мучительно борюсь с видениями и жду. Нюся и Элеонора Павловна приходят все время, чтобы одну не оставлять. После работы — на Андреевский. Там квартира стоит открытой. И снова в глаза та же картошка рассыпанная лезет. Валяется. Я ее и не убирала. Заперли парадную дверь. В Татьянину комнату дверь закрыта. Но и десяти минут нельзя быть дома. Там все осталось, как было, и вещи, и стены. А их нет. Скорее бежать отсюда! И снова мы идем к Элеоноре Павловне.

9 часов вечера.

Нюся уходит. Ей нельзя больше ждать. Элеонора Павловна лежит рядом со мною. Мне она достала снотворное. Но сна нет все равно. Ни сна, ни слез. Ничего нет, кроме судороги в сердце и безысходного отчаяния. Орион светит всю ночь прямо в глаза. Вот как опоздало для многих, а теперь и для моих наше освобождение! Боже мой, если бы я могла плакать! Но нет слез, только боль.

7 марта 1943 года, воскресенье.

Мы говорили о творчестве, о музыке. Элеонора Павловна говорит о себе. Я впервые чувствую, какой большой музыкант Элеонора Павловна. И как хороша жизнь! Жизнь и творчество! Стараюсь не думать о том, что для меня конец и жизни, и творчеству. Но я заставляю себя думать о других, не думать о себе. И знаю, что все равно, погибнем мы или нет, другие, многие еще будут жить и творить. Вернутся наши люди. И тогда не будет так страшно. Только бы не убили их там в гестапо.

«Степан сказал, что видел, как Таню с Шуркой вели по лестнице в гестапо. Про тетю ничего не знает»

9 часов утра. Нюси нет. А она уже давно должна была быть. Наконец она приходит. У нее какой-то странный, словно растерянный вид.

— Степан бежал из гестапо, — говорит она.

— Откуда вы знаете?

— Он был у меня.

Нечетная сторона Крещатика. Вдали виднеется купол Александровского костела

Теперь все погибло. Степан бежал. Татьяну, Шурку и Лелю расстреляют. Я не раз слыхала от того же Степана, что если бежит виновник, с точки зрения немцев, его семью расстреливают без разговоров. Теперь конец.

Нюся рассказывает, что в шесть часов утра страшно кто-то застучал в квартиру. Вышел брат, вернулся и сказал: «Это Степан». Нюся вышла к нему. Их было двое — Степан и еще кто-то незнакомый. На Степане пальто и сапоги. Второй в рубахе только. Оба с окровавленными спинами. Загнанные, как звери. Они хотят немного отдохнуть. Но в квартире Нюси нельзя оставаться. Она покормила их, одела на второго пальто брата. Дала денег, хлеба и сала.

Степан сказал, что видел, как Таню с Шуркой вели по лестнице в гестапо. Про тетю ничего не знает. Спрашивал, где я. Говорил, что в их камере было двенадцать человек мужчин. Десять увезли ночью на расстрел, а их двоих били, по триста плетей получили они и должны были сказать о подпольной организации. Потом их оставили в камере. А они увидели, что решетка на окне надломлена и последним усилием выломали ее, вылезли, спустились по какой-то обрушивающейся стене с пятого этажа. И теперь должны где-то скрыться, потому что их ищут.

Нюся говорит, а я не понимаю. И знаю наверное, что жить больше нельзя. Нюся говорит, что условилась в половине пятого принести какие-нибудь документы Степану в проходной двор на Кузнечной. А я думаю, что он — подлец, потому что он бежал, чтобы спастись. А Татьяну и Шурку убьют. И я ничего не понимаю. Я даже не понимаю, что за ними могут следить и что Нюсю тоже могут забрать. Не понимаю, что Нюся волнуется: она завернула хлеб Степану в газету, на которой крупными буквами написана моя фамилия. Я ее вчера принесла из библиотеки.

«Полное бессилие и беспомощность. Ни оружия, ни связей. Ничего»

Нюся уходит. Ее мать в ужасном состоянии. Она ждет, что их всех заберут. Через полчаса после ухода Степана дворник принес им на подпись бумагу о том, что они у себя никого не скрывают. Дворнику объявлено, что из гестапо этой ночью бежали два следователя и их ищут.

Нюся ушла. А я мечусь по комнате с одной мыслью: «Их убьют!». Что делать? Как спасти их? Может быть, пойти умолять Бенцинга помочь? Я хочу идти в гестапо, в полицию, к Бенцингу. Умолять, стать перед ним на колени, или хочу убить его, каждого из немцев. Я не знаю, что я собираюсь делать, но я должна идти, а идти некуда и не к кому.

Полное бессилие и беспомощность. Ни оружия, ни связей. Ничего. А Элеонора Павловна не знает, что делать со мной. Она просит и приказывает и от имени Нюси просит подождать только двадцать минут, пока она пойдет к Нюсе. И Нюся скажет, что делать мне. А я не хочу ждать. Тогда Элеонора Павловна просит именем Тани, и Шурки, и Нюси. Просит подождать, не выходить. Потом берет с меня слово, что я дождусь ее. Она бежит за Нюсей.

А я ждать не могу, но что я собираюсь делать — не знаю, совсем не знаю. Минуты, как часы, как вечность. Перед глазами неотступно страшное видение из трех идущих на расстрел. Страшно выражение их лиц, как у тех евреев, что шли в Бабий Яр. И судорога в сердце совершенно нестерпимая.

Не двадцать минут прошло, а двадцать раскаленных часов, пока прибежали Нюся и Элеонора Павловна.

Панорама разрушенного Крещатика, 1943 год

Нюся говорит:

— Что вы собираетесь делать? Куда идти? Все равно поздно и Степан не виноват. Таню и Шурку вчера вывезли в Бабий Яр. Степан говорит, что они расстреляны. Только я не хотела говорить.

Элеонора Павловна идет на кладбище. Так я просила. Я тоже с нею. Это, чтобы ушло время до половины пятого. Тогда я понесу документы Степану. Нюся собралась сама идти с ними, но не могу я допустить, чтобы ее забрали. А мне ведь все равно уже больше не жить.

В своем отчаянии я в первую минуту не подумала, что ведь и ей грозит смертельная опасность из-за всех нас. На кладбище холодно и тихо. Здесь мертвые спят давно и ничего не чувствуют. А в Бабьем Яру земля не остыла еще. А может быть, их зарыли полуживыми? Ведь на детей они не тратят пуль! И мозги сводит судорога. И сердце сводит судорога. И шевелится земля и песок Бабьего Яра от полуживых, задыхающихся Татьяны, Шурки, Лели. И других. Безумие подбирается и давит сзади на мозг.

«Прошел час, второй. Совсем темно. Мы ждем, ходим, стоим. Восемь часов вечера. Степана нет. Он не пришел»

Половина пятого. Я иду вниз по Кузнечной, по правой стороне к 24-му номеру. Нюся и Элеонора Павловна на другой стороне. Они следят за мною, чтобы знать, если меня заберут. Под рукой у Нюси пила для резки дров. Это она ушла из дому под предлогом необходимости отнести пилу. С матерью ее плохо. Она ждет гестапо, боится, что за Степаном следили.

Вхожу во двор 24г номера. Первый двор, второй, третий. Степана нет. Из всех дверей чудятся мне гестаповские глаза. Прошла раз — нет его. Вышла. Нюся и Элеонора Павловна ходят по другой стороне улицы. Еще раз прохожу три двора. Жду. Степана нет. Снова выхожу, снова вхожу. Нет его. Иду за угол. Нет. Уже Элеонора Павловна и Нюся на этой стороне. Уже мы вместе входим во двор. Прошел час, второй. Совсем темно. Мы ждем, ходим, стоим. Восемь часов вечера. Степана нет. Он не пришел.

Он хотел идти на Бабий Яр. Зачем? К Тане? К Шурке? Он сказал, что пойдет к верным людям. Кто они? Где? Что с того, что вокруг жизнь идет своим чередом? Что ночь и Орион? Шевелится Бабий Яр окровавленным песком, и лица их трех с глазами умерших. Это безумие. Оно сильнее меня. И надо ли мне с ним бороться?

8 марта 1943 года, понедельник.

Сегодня день работницы. Так странно, что я вспомнила и вспоминаю этот день работницы. В прошлом году мы его вместе вспоминали. А в этом году вместо дня работницы — Бабий Яр.

Я определенно схожу с ума. Другие, наверное, плакали бы, кричали. А я молчу, потому что слез нет, и вокруг люди. Нет, не потому вовсе. Никаких людей нет. Все мне просто кажется. Есть песок Бабьего Яра, которым их засыпали.

Одни смотрят на меня глазами побитых собак. Это те, кому жалко. А другие, собственно говоря, все вокруг, заняты своими делами. Они ничего не знают.

(Продолжение следует)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter